СТАРАТЕЛЬ написал(а):
Никаких наездов, тоже прикололся, по своему.
Вот интересный отрывок из Марка Твена. О парикмахерах.
Все на свете меняется, все –
кроме парикмахеров, их манер
и парикмахерского окружения.
Тут ничто не меняется. Входя в
парикмахерскую, человек до
конца дней своих испытывает то
же самое, что он испытал,
войдя в нее впервые и жизни.
В то утро я, как обычно, решил
побриться. Я уже подходил к
двери парикмахерской с Мейн-
стрит, когда какой-то человек
приблизился к ней со стороны
Джонс-стрит. Обычная история!
Как я ни спешил, он проскочил
в дверь на какой-то миг
раньше меня, и я, войдя сразу
вслед за ним, увидел, что он
уже занимает единственное
свободное кресло, которое
обслуживал лучший мастер. Да,
обычная история. Я присел, в
надежде, что мне удастся
унаследовать кресло,
принадлежавшее лучшему из
двух оставшихся парикмахеров,
– ведь он уже начал
причесывать своего клиента, в
то время как его коллега даже
не. приступил еще к массажу и
умащиванию волос. С
неослабным интересом
наблюдал я за тем, как
попеременно то увеличивались,
то уменьшались мои шансы.
Когда я увидел, что №2
нагоняет №1, мой интерес
перешел в беспокойство. Когда
№1 на секунду остановился и я
увидел, что №2 обходит его,
мое беспокойство переросло в
тревогу. Когда №1 удалось
нагнать соперника, и оба они
одновременно начали
смахивать полотенцами пудру со
щек своих клиентов, и кто-то из
них вот-вот должен был первым
крикнуть: "Следующий!", я
замер. Но когда в самую
решающую минуту №1
задержался, чтобы разок-другой
провести расческой по бровям
своего клиента, я понял, что его
обошли, и в негодовании
покинул парикмахерскую, не
желая попасть в руки №2, ибо у
меня нет тон завидной
твердости, которая позволяет
человеку, спокойно глядя в
глаза парикмахеру, заявить, что
он будет ждать, пока
освободится другой мастер.
Выждав пятнадцать минут, я
вернулся в парикмахерскую,
надеясь на лучшую судьбу. Все
кресла были, конечно, уже
заняты, да еще четверо мужчин
томились в нетерпении,
молчаливые, необщительные,
обалдевшие и помиравшие со
скуки, – словом, это было
обычное состояние людей,
ожидающих своей очереди в
парикмахерской. Я уселся на
старый диван, разделенный
железными подлокотниками на
несколько мест, и; не зная, чем
убить время, принялся
перечитывать висевшие в
рамках рекламы
многочисленных шарлатанских
средств для окраски волос.
Затем я прочел засаленные
наклейки на бутылочках с
лавровой эссенцией, каждая из
которых принадлежала какому-
нибудь клиенту; проглядел
наклейки и затвердил номера
на персональных бритвенных
приборах, стоявших в
отдельных ящичках; изучил
висевшие на стенах,
засиженные мухами дешевые
выцветшие гравюры, на
которых были изображены
военные баталии, первые
президенты, возлежащие на
подушках сластолюбивые
султанши и неизменная юная
девица, примеряющая очки
своего деда; в глубине души я
проклял неугомонную канарейку
и бодрого попугая, без которых
не обходится почти ни одна
парикмахерская. После этого я
обнаружил жалкие остатки
прошлогодних
иллюстрированных журналов,
разбросанных на замусоленном
столе посреди комнаты, и
зазубрил нелепые сообщения о
давно забытых событиях.
Но наконец подошла и моя
очередь. Раздался голос:
"Следующий!"– и я, разумеется,
попал в руки №2. Вечное
невезение! Я кротко сообщил
ему, что спешу, и это
подействовало на него так
сильно, будто он никогда не
слыхивал ничего подобного.
Резко запрокинув мне голову,
он подложил под нее салфетку.
Он пробрался под мой
воротничок и засунул туда
полотенце. Исследовав своими
когтями мои волосы, он
объявил, что их необходимо
подравнять. Я ответил, что не
собираюсь стричься. Он
исследовал их снова и
повторил, что они слишком
длинны, – теперь так не носят,
и будет гораздо лучше, если мы
немного срежем, особенно на
затылке
...Он
исследовал их снова и
повторил, что они слишком
длинны, – теперь так не носят,
и будет гораздо лучше, если мы
немного срежем, особенно на
затылке. Я доложил ему, что
стригся всего неделю назад.
Окинув мою голову тоскующим
взглядом, он пренебрежительно
спросил, кто меня стриг. Но я
проворно отпарировал: "Вы
сами!", и тут он спасовал. После
этого он принялся взбивать
мыльную пену, поминутно
останавливаясь, чтобы окинуть
себя взором в зеркале,
критически оглядеть в нем свой
подбородок или внимательно
рассмотреть какой-нибудь
прыщик. Потом он тщательно
намылил одну мою щеку и уже
хотел намыливать другую, но
тут его внимание отвлекла
собачья драка, – он помчался к
окну и, став около него,
принялся глядеть, что
происходит на улице; при этом
он, к моему великому
удовольствию, лишился двух
шиллингов, проиграв их
остальным парикмахерам, так
как поставил не на того пса.
Наконец он кончил меня
намыливать и начал рукой
втирать пену.
Он уже принялся было
точить на старой подвязке
бритву, но тут завязался спор о
каком-то галантерейном бале-
маскараде, где он прошлой
ночью, разодетый в красный
батист и поддельный горностай,
изображал короля. Его
поддразнивали, напоминая о
некоей девице, которая не
устояла перед его чарами, и он,
польщенный, любыми
средствами старался продолжить
разговор, но при этом делал
вид, будто шуточки товарищей
ему неприятны. Все это привело
к тому, что он еще чаще стал
вертеться перед зеркалом,
отложил бритву, с особой
тщательностью расчесал свои
волосы, выложив их
перевернутой аркой на лбу,
довел до совершенства пробор
на затылке и соорудил себе над
ушами два милых крылышка.
Тем временем мыльная пена у
меня на лице высохла и
въелась до самых печенок.
Наконец он взялся за
бритье, вонзившись пальцами в
мое лицо, чтобы натянуть кожу,
толкая и швыряя мою голову в
разные стороны и заботясь
лишь о том, чтобы ему удобнее
было брить. Пока он выбривал
наименее чувствительные
места, все шло хорошо, но
когда он принялся скрести,
драить и дергать подбородок, у
меня хлынули слезы. Из моего
носа он сделал рукоять, чтобы
удобнее было выбрить все
уголки на верхней губе, и тут
благодаря косвенным уликам я
обнаружил, что в числе его
обязанностей в парикмахерской
входила чистка керосиновых
ламп. Мне всегда было
интересно знать, кто этим
занимается – хозяин или
мастера.
Я принялся гадать, где он
меня на этот раз порежет, но
не успел еще что-нибудь
придумать, как он уже резанул
мой подбородок. Он
немедленно подточил бритву,
хотя ему следовало сделать это
значительно раньше. Я не
люблю гладко выбриваться и
вовсе не хотел, чтобы он
прошелся по моему лицу еще
раз. Всеми силами старался я
убедить его отложить бритву,
страшась, что он снова
примется за подбородок – самое
чувствительное место на моем
лице, – здесь бритва не может
прикоснуться дважды, чтобы не
вызвать раздражения; но он
уверил меня, что хочет лишь
пригладить небольшую
шероховатость, и в тот же миг
промчался бритвой по
запретному месту, где, как я и
опасался, мгновенно, словно
откликнувшись на зов и
причиняя жгучую боль,
выскочили прыщики. Смочив
полотенце лавровой эссенцией,
он начал противно шлепать им
по моему лицу, словно я всю
жизнь умывался только
подобным образом. Затем он
несколько раз шлепнул по
моему лицу сухим концом
полотенца и снова проделал это
с таким видом, будто я всегда
вытирался так, а не иначе, – но
ведь парикмахер редко
обращается с вами по-
христиански. Затем он с
помощью все того же полотенца
смочил порезанное место
лавровой эссенцией, присыпал
ранку крахмалом, снова смочил
лавровой эссенцией и, без
сомнения, продолжал бы
смачивать и присыпать его
вечно, если бы я не восстал и
н
Затем он с
помощью все того же полотенца
смочил порезанное место
лавровой эссенцией, присыпал
ранку крахмалом, снова смочил
лавровой эссенцией и, без
сомнения, продолжал бы
смачивать и присыпать его
вечно, если бы я не восстал и
не взмолился, чтобы он это
прекратил. После этого он
осыпал мне все лицо пудрой,
смахнул ее и, с
глубокомысленным видом
вспахав руками мои волосы,
предложил их вымыть,
подчеркнув, что это
необходимо, совершенно
необходимо проделать. Однако
он снова спасовал, когда я
сообщил ему, что не далее как
вчера собственноручно и
весьма тщательно вымыл
голову. Тогда он
порекомендовал мне
"Смитовский освежитель для
волос" и выразил готовность
продать бутылочку. Я отказался.
Он начал превозносить новый
одеколон "Радость Джонса",
уверяя, что я должен его
купить. Я отказался снова. Затем
он предложил мне приобрести
для чистки зубов какую-то дрянь
его собственного изготовления,
а когда я отказался, сделал
попытку всучить мне бритву.
Потерпев неудачу и на сей
раз, он снова принялся за дело
– обрызгал меня с ног до
головы одеколоном, напомадил
мне, несмотря на все мои
протесты, волосы, выскреб и
выдрал большую их часть,
расчесал оставшиеся, сделал
пробор, соорудил у меня на лбу
неизменную перевернутую
арку. Когда, причесывая и
помадя мои жидкие брови, он
пустился перечислять
достоинства своего черного с
рыжими подпалинами терьера
весом в шесть унций, пробило
двенадцать часов, и я понял,
что на поезд мне уже никак не
попасть. Тут он снова схватил
полотенце, слегка обмахнул им
мое лицо, еще раз провел
расческой по моим бровям и
весело прокричал:
"Следующий!"
Двумя часами позже этот
парикмахер упал и умер от
апоплексического удара. Еще
день – и я с радостью
отправлюсь на его похороны.
- Подпись автора
Парикмахеры и заточники всех стран объединяйтесь! Общими усилиями в борьбе за правое дело, жопорукость будет разбита, победа останется за нами!
